Неточные совпадения
Хлестаков. Вздор — отдохнуть. Извольте, я готов отдохнуть. Завтрак у вас,
господа, хорош… Я доволен, я доволен. (С декламацией.)Лабардан! лабардан! (Входит в боковую
комнату, за ним городничий.)
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти всё было отделано. Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую
комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с
господами.
В этой
комнате трое
господ горячо говорили о последней политической новости.
Ей хотелось спросить, где его
барин. Ей хотелось вернуться назад и послать ему письмо, чтобы он приехал к ней, или самой ехать к нему. Но ни того, ни другого, ни третьего нельзя было сделать: уже впереди слышались объявляющие о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже стал в полуоборот у отворенной двери, ожидая ее прохода во внутренние
комнаты.
«Берегись,
господин Грушницкий! — говорил я, прохаживаясь взад и вперед по
комнате.
Оба заснули в ту же минуту, поднявши храп неслыханной густоты, на который
барин из другой
комнаты отвечал тонким носовым свистом.
— Слышишь, Фетинья! — сказала хозяйка, обратясь к женщине, выходившей на крыльцо со свечою, которая успела уже притащить перину и, взбивши ее с обоих боков руками, напустила целый потоп перьев по всей
комнате. — Ты возьми ихний-то кафтан вместе с исподним и прежде просуши их перед огнем, как делывали покойнику
барину, а после перетри и выколоти хорошенько.
Пока приезжий
господин осматривал свою
комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не в первый раз в дороге.
Селифан молча слушал очень долго и потом вышел из
комнаты, сказавши Петрушке: «Ступай раздевать
барина!» Петрушка принялся снимать с него сапоги и чуть не стащил вместе с ними на пол и самого
барина.
А между тем, все это время, у двери в пустой
комнате простоял
господин Свидригайлов и, притаившись, подслушивал.
Карандышев. Я,
господа… (Оглядывает
комнату.) Где ж они? Уехали? Вот это учтиво, нечего сказать! Ну, да тем лучше! Однако когда ж они успели? И вы, пожалуй, уедете! Нет, уж вы-то с Ларисой Дмитриевной погодите! Обиделись? — понимаю. Ну, и прекрасно. И мы останемся в тесном семейном кругу… А где же Лариса Дмитриевна? (У двери направо.) Тетенька, у вас Лариса Дмитриевна?
Аркадий пошел по коридору к себе в
комнату; дворецкий нагнал его и доложил, что у него сидит
господин Базаров.
Анфимьевна, взяв на себя роль домоправительницы, превратила флигель в подобие меблированных
комнат, и там, кроме Любаши, поселились два студента, пожилая дама, корректорша и
господин Митрофанов, человек неопределенной профессии. Анфимьевна сказала о нем...
Она усмехнулась и пошла, но из другой
комнаты в щелку смотрела, то ли сделает Захар, что велел
барин.
Так блаженствовал он с месяц: в
комнатах чисто,
барин не ворчит, «жалких слов» не говорит, и он, Захар, ничего не делает. Но это блаженство миновалось — и вот по какой причине.
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить
барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было его выгнать из
комнаты, или он сам уходил с бранью и с проклятиями.
Обломов долго не мог успокоиться; он ложился, вставал, ходил по
комнате и опять ложился. Он в низведении себя Захаром до степени других видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы
барина всем и каждому.
Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого
барина самого от необходимости говорить и делать. В
комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по
комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то
господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Кроме нас, обедали в этой
комнате еще на четырех столах, все офицеры и разные осанистого вида
господа.
Вся публика прочла еще как-то недавно в газетах жалобу какого-то
господина, просидевшего всю ночь под арестом, связанного, и тоже в
комнате для вытрезвления, но тот, кажется, был даже и не виноват; я же был виновен.
Этого
господина я потом узнал гораздо больше и ближе, а потому поневоле представляю его теперь уже более зазнамо, чем тогда, когда он отворил дверь и вошел в
комнату.
А как удивится гость, приехавший на целый день к нашему
барину, когда, просидев утро в гостиной и не увидев никого, кроме хозяина и хозяйки, вдруг видит за обедом целую ватагу каких-то старичков и старушек, которые нахлынут из задних
комнат и занимают «привычные места»!
Привалов вздохнул свободнее, когда вышел наконец из буфета. В соседней
комнате через отворенную дверь видны были зеленые столы с игроками. Привалов заметил Ивана Яковлича, который сдавал карты. Напротив него сидел знаменитый Ломтев, крепкий и красивый старик с длинной седой бородой, и какой-то
господин с зеленым лицом и взъерошенными волосами. По бледному лицу Ивана Яковлича и по крупным каплям пота, которые выступали на его выпуклом облизанном лбу, можно было заключить, что шла очень серьезная игра.
Когда Привалов вошел в
комнату, на него никто даже не взглянул, так все были заняты главными действующими лицами, то есть Иваном Яковличем и «московским
барином».
К столу с винами подошел «московский
барин»; он блуждающим взглядом посмотрел на Привалова и Веревкина, налил себе рюмку вина и, не выпив ее, пошатываясь вышел из
комнаты.
— Стойте, — перебил вдруг Митя и с каким-то неудержимым чувством произнес, обращаясь ко всем в
комнате: —
Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех — пусть уж так будет решено теперь — из всех я самый подлый гад!
—
Господа, — начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом слове, — я… я ничего! Не бойтесь, — воскликнул он, — я ведь ничего, ничего, — повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. — Я… Я тоже еду. Я до утра.
Господа, проезжему путешественнику… можно с вами до утра? Только до утра, в последний раз, в этой самой
комнате?
Очевидно, этот самый
господин и крикнул из-за двери: «кто таков», так как другого мужчины в
комнате не было.
Господа присяжные, клянусь вам всем, что есть свято, будь это не отец ему, а посторонний обидчик, он, пробежав по
комнатам и удостоверясь, что этой женщины нет в этом доме, он убежал бы стремглав, не сделав сопернику своему никакого вреда, ударил бы, толкнул его, может быть, но и только, ибо ему было не до того, ему было некогда, ему надо было знать, где она.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у
Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по
комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
В
комнату набралось много новых лиц; но Дикого-Барина я в ней не видал.
— А кому начать? — спросил он слегка изменившимся голосом у Дикого-Барина, который все продолжал стоять неподвижно посередине
комнаты, широко расставив толстые ноги и почти по локоть засунув могучие руки в карманы шаровар.
Вы выходите в нейтральную
комнату и говорите: «Вера Павловна!» Я отвечаю из своей
комнаты: «что вам угодно, Дмитрий Сергеич?» Вы говорите: «я ухожу; без меня зайдет ко мне
господин А. (вы называете фамилию вашего знакомого).
Сделалось смятение. Люди бросились в
комнату старого
барина. Он лежал в креслах, на которые перенес его Владимир; правая рука его висела до полу, голова опущена была на грудь, не было уж и признака жизни в сем теле, еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, слуги окружили труп, оставленный на их попечение, вымыли его, одели в мундир, сшитый еще в 1797 году, и положили на тот самый стол, за которым столько лет они служили своему
господину.
В десятом часу утра камердинер, сидевший в
комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну, мою экс-нянюшку, что
барин встает. Она отправлялась приготовлять кофей, который он пил один в своем кабинете. Все в доме принимало иной вид, люди начинали чистить
комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех пор пустая, наполнялась, даже большая ньюфаундлендская собака Макбет садилась перед печью и, не мигая, смотрела в огонь.
В
комнате были разные
господа, рядовые капиталисты, члены Народного собрания, два-три истощенных туриста с молодыми усами на старых щеках, эти вечные лица, пьющие на водах вино, представляющиеся ко дворам, слабые и лимфатические отпрыски, которыми иссякают аристократические роды и которые туда же, суются от карточной игры к биржевой.
В образной слушают всенощную
господа, в соседней
комнате, в коридоре и в девичьей — дворовые; в палисаднике прислушивается к богослужению небольшая толпа, преимущественно ребятишки, которым не нашлось места в горнице.
На другой день с утра начинается сущее столпотворение. Приезжая прислуга перебегает с рукомойниками из
комнаты в
комнату, разыскивая
господ. Изо всех углов слышатся возгласы...
Вообще вся его жизнь представляла собой как бы непрерывное и притом бессвязное сновидение. Даже когда он настоящим манером спал, то видел сны, соответствующие его должности. Либо печку топит, либо за стулом у старого
барина во время обеда стоит с тарелкой под мышкой, либо
комнату метет. По временам случалось, что вдруг среди ночи он вскочит, схватит спросонок кочергу и начнет в холодной печке мешать.
Через несколько минут легкий стук в дверь, и вошел важный
барин в ермолке с кисточкой, в турецком халате с красными шнурами. Не обращая на нас никакого внимания, он прошел, будто никого и в
комнате нет, сел в кресло и стал барабанить пальцами по подлокотнику, а потом закрыл глаза, будто задремал. В маленькой прихожей кто-то кашлянул.
Барин открыл глаза, зевнул широко и хлопнул в ладоши.
Рядом со «старшинской» был внутренний коридор и
комната, которая у прислуги называлась «ажидация», а у членов — «лакейская». Тут ливрейные лакеи азартных игроков, засиживавшихся в «инфернальной» до утра, ожидали своих
господ и дремали на барских шубах, расположившись на деревянных диванах.
Князь Гагин, введя в эту
комнату Левина, назвал ее «умною». В этой
комнате трое
господ говорили о последней новости в политике.
Жена чиновника играла на рояле, мосье Оливье, или Одифре, — хорошенько не помню, но только
господин с польским лицом и французской фамилией, — ставил нас в позиции, учил ходить по
комнате, садиться, кланяться, приглашать, благодарить.
После тюрем, арестантского вагона и пароходного трюма в первое время чистые и светлые чиновницкие
комнаты кажутся женщине волшебным замком, а сам
барин — добрым или злым гением, имеющим над нею неограниченную власть; скоро, впрочем, она свыкается со своим новым положением, но долго еще потом слышатся в ее речи тюрьма и пароходный трюм: «не могу знать», «кушайте, ваше высокоблагородие», «точно так».
—
Господа, я никого из вас не ожидал, — начал князь, — сам я до сего дня был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной в другую
комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…
В дверях ему удалось как бы поправиться, натолкнувшись на одного входившего
господина; пропустив этого нового и незнакомого князю гостя в
комнату, он несколько раз предупредительно подмигнул на него сзади и таким образом все-таки ушел не без апломба.
— Видите, — запутывался и всё более и более нахмуривался князь, расхаживая взад и вперед по
комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, — мне дали знать… мне сказали про
господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего, такой человек, при котором надо воздерживаться и не говорить ничего… лишнего, — понимаете? Я к тому, что, может быть, и действительно он был способнее, чем другой… чтобы не ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?
В этой гостиной, обитой темно-голубого цвета бумагой и убранной чистенько и с некоторыми претензиями, то есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди
комнаты стоял сам
господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему.
— Но ведь если вы, наконец,
господин Бурдовский, не желаете здесь говорить, — удалось наконец вклеить князю, чрезвычайно пораженному таким началом, — то говорю вам, пойдемте сейчас в другую
комнату, а о вас всех, повторяю вам, сию минуту только услышал…